Территория расселения. В настоящее время вепсы расселены тремя основными группами на территории Межозерья — между Ладожским, Онежским и Белым озерами. Одна группа северных (или прионежских) вепсов живет на юго-западном побережье Онежского озера, при устьях впадающих в него небольших рек, вторая — в верховьях южных притоков Свири и в северном Белозерье, третья - в верховьях р. Лидь.
В прошлом вепсский ареал был значительно обширнее. Древняя весь сформировалась, как позволяют считать археологические и лингвистические материалы, на территории южного Приладожья. Позже, в I тысячелетии н.э. вследствие продвижения на Север славян весь была оттеснена в восточном направлении (Седов, 1997; Itkonen Т. /., 1983).
Для реконструкции древнего вепсского ареала немалую роль играют топонимические данные, которые нами рассматриваются подробнее.
Один из ранних этапов формирования вепсской территории можно установить по ареалу наименований поселений с суффиксом -L (Rahkoil, Mul'jeil, Haragal, Karhil, Pečoil и т.д.), которые достаточно последовательно передаются на русский язык в Присвирье и Обонежье названиями, оформленными суффиксом -ичи/-ицы (Рахковичи, Мульевичи, Харагиничи, Каргиничи, Печеницы и т.д.). Эта топонимическая модель с общими прибалтийско-финскими истоками проявляется уже в самом раннем из известных документов, касающихся территории юго-восточного Приладожья — в приписке к Уставу Ярослава "О мостех" XIII веке. При этом, видимо, уже к XIV в. L-модель утрачивает продуктивность в означенном вепсском ареале (Муллонен, 1996). Для установления хронологии данного топонимического типа существенно также то обстоятельство, что его границы в значительной степени коррелируют с археологическим ареалом курганов юго-восточного Приладожья начала II тысячелетия. При этом совпадение ареалов происходит не только в юго-восточном Приладожье — на реках Ояти, Капше, Паше и в среднем Посвирье, но и в маргинальных ареалах: в северном Обонежье (Кайбиницы, Кургеницы, Койкиницы, Тайгиничи, Типиницы, Пижи-ничи), в Водлозерье (Рахкойла, Керкола, Кургила и др.) (Муллонен, 1996), а также в верховьях р. Лидь, где в последние годы обнаружены курганы приладожского типа. (Башенъкин, 1994)
Ареал названной модели свидетельствует о том, что на ранних этапах интересы вепсов были связаны с юго-восточным Приладожьем, а также водными путями, ведущими из Обонежья на север - в Беломорье и на северо-восток - по р. Водле за восточные пределы Обонежья, где определенное вепсское топонимическое наследие обнаруживается, в частности, в Кенозерье, в низовьях р. Онеги и районах, расположенных к западу от нее (Матвеев, 1979. С. 6-8).
Знаменательно в этой связи отсутствие L-овой топонимии вдоль водного пути из Онежского озера в Белое и в целом на Онежско-Белозерском водоразделе, за восточными пределами Присвирья. Это обстоятельство на фоне относительно хорошей сохранности в этом районе неприбалтийско-финской субстратной топонимии и лексики можно рассматривать как следствие в целом болеепозднего проникновения вепсов в этот район, чем в Присьвирье. При этом вепсское освоение, очевидно, не носило здесь массового характера, и вепсская топонимия не перекрыла предшествующий субстрат. Следует добавить, что регион Белозерья и Онежско-Белозерский водораздел насыщены гидронимами неприбалтийско-финского происхождения, причем ареалы этих гидронимов не выходят на запад, за пределы Свирско-Белозерского водораздела. Это разрешает предположить, что продвижению вепсов на восток, в Белозерье, препятствовало некое местное население, возможно, с верхневолжскими истоками.
Из тех ареалов, которые входят в территорию современного вепсского расселения, еще один — это вепсское Прионежье, ареал расселения северных вепсов - также, видимо, был освоен позже Присвирья и водных путей, ведущих из Обонежья в Беломорье и Заволочье. К такому выводу на основе анализа материалов писцовых книг Обонежской пятины XV-XVI вв. пришел В.В. Пименов: он считает, что вепсское освоение юго-западного побережья Онежского озера началось не ранее XIV в. (Пименов, 1965). Видимо, это объясняется тем, что ландшафтно-географические особенности этой территории - скалистое побережье Онежского озера, водораздельные болота и малоплодородие почв - не благоприятны для ведения земледелия, в отличие от более западных районов Онежско-Ладожского (Олонецкого) перешейка, освоенных вепсами значительно раньше. В принципе это согласуется с отсутствием здесь ойкономии L-ового типа. Однако подтверждением былого вепсского присутствия в западных районах перешейка служит бесспорный вепсский субстрат в ливвиковском, и особенно в людиковском, диалектах карельского языка, распространенных сейчас на Олонецком перешейке. Карельское население, продвигавшееся на эту территорию из северо-западного Приладожья начиная с XIII столетия, постепенно поглотило вепсов (Бубрих, 1947. С. 37). Следует отметить, что особенно значительная роль в проникновении вепсов из Присвирья на север принадлежала р. Важинке: именно по ней идет людиковско-ливвиковская граница на южном участке. Карельское языковое воздействие, распространявшееся с верховьев р. Шуи на восток вниз по реке, заметно слабее в ее низовьях. Это происходит, видимо, потому, что здесь столкнулись два различных потока освоения территории. Первый поток шел из карельского Приладожья, вниз по Шуе к Онежскому озеру, а второй - из вепсского Присвирья, по северному притоку Свири - Важинке и южному притоку Шуи - Святреке и затем к Онежскому озеру. Очевидно, на втором пути вепсское воздействие продолжало ощущаться и после того, как началось освоение Олонецкого перешейка карелами. Именно вепсская миграция и могла служить своего рода препятствием для ровного и поступательного карельского продвижения вниз по Шуе, что и отразилось в формировании людиковского языкового ареала. Существование описанного водного пути со Свири через Важинку и Святреку в бассейн Шуи подтверждается вепсскими топонимическими моделями, сохраняющимися вдоль этого пути (Орфинский, Гришина, Муллонен, 1997).
Экспансия карел на восток, на территорию Олонецкого перешейка, заставила вепсов, отступавших из Присвирья на север под натиском древнерусской колонизации, двинуться на обойденную ими прежде территорию юго-западного побережья Онежского озера. Освоение Прионежья проходило, с одной стороны, с верховий р. Ивины, с другой — непосредственно вдоль побережья Онежского озера. На это косвенным образом указывает вхождение данной территории в состав двух средневековых погостов Обонежской пятины - Остречинского и Мегорского, связь административных центров которых с вепсским Прионежьем осуществлялась по названным выше водным путям (Муллонен, 1994. С 128-129).
Исторические судьбы вепсов определились во многом тем, что древнерусская колонизация Севера в значительной степени проходила по водным путям, уже освоенным вепсами, и вслед за вепсами. Это закономерно вело к ассимиляции вепсского населения, осевшего вдоль водных путей, и к вытеснению его на верховья рек и водоразделы. Есть определенные основания утверждать, что границы административных образований, складывавшиеся на ранних этапах древнерусской государственности, восходили к более ранним территориальным подразделениям местного вепсского населения. Границы погостов Обонежской пятины, к примеру, во многих местах проходили по озерам и рекам, в названиях которых закрепилась вепсская лексема piihd. Последняя в прибалтийско-финской гидронимии выступала в значении 'ограда, граница' и закреплялась на рубеже тысячелетий в наименованиях пограничных водных объектов, отмечавших пределы родовой территории (Suvanto, 1972. S. 54; Муллонен, 1995). Видимо, и границы более крупных административных образований сохраняли традиции, сложившиеся в прибалтийско-финской, в нашем случае - в вепсской среде: вепсская территория довольно последовательно ложится в границы Обонежской пятины XV-XVI вв. Правда, к середине II тысячелетия значительная часть этого ареала (например, на западе пятины и вдоль основных водных путей) уже, видимо, подверглась значительному русскому, а в Приладожье - карельскому воздействию.
Таким образом, в ходе времени сложились три названные выше группы вепсов, каждая из которых имела определенные различия в традиционной культуре и говорила на особом диалекте.
В ходе последних ста лет шло довольно быстрое сокращение всех трех групп вепсов - сокращалась как их численность, так и территория расселения.
Данные различных письменных источников позволяют определить, что в конце XIX в. северновепсский ареал доходил еще до самой Свири. В Списке населенных мест от 1873 г. "чудскими" названы расположенные на северном берегу Свири села Княжбор, Яннаволок, Пенгойручей, Нимпельду, т.е. участок от истока Свири до устья р. Ивины, а также села Остречины и Ивина в ее низовьях. Поселения верхнего течения Ивины, села Ладва и Таржеполь, были в 1870-е годы, по сведениям того же источника, русскими. Однако в прошлом, причем относительно недавнем, здесь несомненно жили вепсы, что подтверждается как особенностями здешних русских говоров, так и исключительно хорошо сохранившейся микротопонимией с вепсскими истоками (Муллонен, 1989).
Катастрофическому разрушению подверглась восточная часть средневепсского ареала, т.е. территория, расположенная на Онежско-Белозерском водоразделе. Судя по письменным источникам конца XIX - середины XX в., здесь активно шло обрусение вепсских поселений, коснувшееся деревень Ундозерской, Куштозерской, а еще ранее - Исаевской волостей (Йоалайд, 1989. С. 78). Есть сведения также о том, что в начале XX в. вепсская речь звучала и в нескольких поселениях, расположенных при впадении рек Колошмы и Ножемы в р. Суду (Верхний Конец, Керчаково, Нечаево, Морозово, Харино, Янишево, Киино, Нижний Конец) (Tunkelo, 1946. S. 8-9). В результате волюнтаристских действий властей в конце 1950-х годов было проведено массовое переселение жителей нескольких сельсоветов (Шимозерского, Пелкасковского, Торосозерского, Нажмозерского, Кривозерского) (см. гл. 5 "Этнодемографические процессы в разделе "Вепсы" настоящего издания). К началу 1960-х годов в этом районе вепсов практически не осталось. Последних носителей вепсского языка составителям "Словаря вепсского языка" удалось застать в начале 1960-х годов только в д. Керчаково. В целом языковые данные говорят об относительно недавнем обрусении значительной части населения южного Обонежья. По свидетельству М.Э.Рут, жители Вытегорского района «хорошо ощущают наличие вепсского по происхождению пласта лексики в своем говоре и постоянно подчеркивают это в беседах. Данный факт - явное свидетельство "неостывшего" контакта народов» (Рут, 1982. С. 21).
Оба названных процесса — исчезновение и обрусение вепсских поселений _ засвидетельствованы на протяжении последних ста лет и в западной части средневепсского ареала. Элиас Лённрот, посетивший эти места в 1840-е годы, отмечал, что население одинаково свободно владеет как вепсским, так и русским языком (Lonnrotin..., 1902. S. 221). Примерно такие же сведения для несколько более позднего времени мы находим у этнографа В.Н. Майнова Шайнов, 1877. С. 43) и фольклориста Е.В. Барсова (Барсов, 1894. С. 174). В конце XIX в. финляндским исследователям удается еще записать здесь некоторые образцы вепсской речи (Tunkelo, 1946. S. 174). А уже в 1920-е годы местные жители за редким исключением говорили только по-русски (Малиновская, 1930. С. 166). В 1950-е годы исследователь вепсского языка М.М. Хямяляйнен застал в с. Печеницы последнего носителя своеобразного вепсского говора (Хямяляйнен, 1958).
В послевоенные годы опустевают многие небольшие вепсские деревни, располагавшиеся в верховьях р. Капши (Нойдала, Чидово, Рябов Конец) и р. Ояти (Долгозеро, Сарозеро, Азмозеро и др.), на водоразделе рек Капши и Паши. В свою очередь и на Свирско-Оятском водоразделе активно шло обрусение вепсских поселений (села Варбиничи, Мульевичи, Печеницы, Кукас, Руссконицы, Шапша).
Границы южновепсского ареала еще в начале XX столетия шли значительно южнее. Известно, во всяком случае, что в 1916 г. Аугуст Алквист записывал образцы вепсской речи в д. Пятино современного Бокситогорского района Ленинградской области, ныне считающейся русской (Йоалайд, 1989. С. 78).
Этнонимы вепсов. Особенности формирования вепсов и их расселения отражаются в отсутствии у них единого самоназвания. Этноним вепсы (vepslaižed, bepslaižed) известен лишь в части вепсских говоров. Он распространен в основном у южных вепсов (в форме bepslaane) и у части средних вепсов на верхнем течении Ояти. В прошлом этот этноним имел явно более широкий ареал. Об этом свидетельствует, например, то, что паданские карелы называют вепсами (vepsad) своих южных соседей - карел-людиков. В пограничной зоне расселения карел-людиков и собственно-карел в северо-западном Обонежье сосредоточена и группа топонимов с основой veps-вепc-, что отмечает границу былого распространения вепсов в северо-западном Обонежье.
Следы этого этнонима обнаруживаются и в топонимии восточного Обонежья, а также в северо-западном Приладожье и в восточной Финляндии, где термин vepsa-вепся хорошо известен также в качестве антропонимной основы, закрепившейся в целом ряде финских фамилий. Финский этнограф Нийло Вало-нен склонен связывать распространение этнонима в этих местах с вепсской экспансией (Valonen, 1980. S. 74), что, однако, не находит убедительных лингвистических и археологических подтверждений. В связи с этим интересно предположение о карельском-ливвиковском посредничестве в распространении названий, в которых выступает вариант vepsu- (Grunthal, 1997'. S. 101).
Прионежские вепсы, а также часть приоятских вепсов (западные говоры) называют себя так же, как и карелы-людики, людиками (ludinik, ludilaine), a свои язык соответственно людиковским (ср.: pagišta lüdikš — 'говорить по-вепсски'). Этот этноним с явными русскими истоками (Бубрих, 1971) распространился, видимо, вдоль Свири и вытеснил здесь самоназвание вепсы (vepslaine), сохранившееся на окраинах прежнего ареала – на территории, удаленной от Свири.
Активное функционирование этнонимов характерно для зон межэтнического контактирования. Там же, где контакты были ограничены, этнонимическая система не получила особого развития. Эта закономерность особенно наглядно проявляется в восточновепсском ареале, в глухом углу Онежско-Бело-зерского водораздела, где у вепсов никакого особого самоназвания нет. Они называют себя и соплеменников просто tähine, tägalaine 'здешний', а его язык характеризуют словами meide kartte pagižeb — 'по нашему говорит', töu kel'uu pagižeb - 'на этом языке говорит' {Setala, 1917. S. 941-942)*.
На южной границе вепсского ареала в качестве самоназвания бытует этноним чухаръ (čuhar, мн. ч. čuharid), воспринятый из смежных русских говоров. Этноним чухарь проник на восток из Новгородской земли, очевидно, по южным окраинам вепсской территории вдоль того пути новгородской колонизации, который шел из Приильменья в Белозерье.
Термин чухаръ известен и на других вепсских территориях, однако не в качестве самоназвания, а как пренебрежительное прозвище в среде русских соседей. Русские соседи называли вепсов также кайванами и чудью (Пименов, Строгалыцикова, 1989. С. 7; СРГК, 1996). Последний этноним широко использовался в XIX - начале XX в. в научной и справочной литературе о вепсах. Лишь в 1920-1930-е годы, в период национально-государственного и языкового строительства, в литературе, а также в сознании носителей вепсского языка постепенно утвердилось единое название народности вепсы {Пименов, Строгалыцикова, 1989. С. 7).
Традиционно считается, что в исторических источниках вепсы известны и как чудь, и как весь. Функционирование двух терминов связано, очевидно, с тем, что западная часть вепсской территории тяготела к Приладожью (чудь), в то время как восточная — к Белозерью (весь), и вследствие этого народ различно назывался их соседями с запада и востока (Бубрих, 1947). В действительности это, видимо, слишком упрощенное представление, и литература, освещающая проблему древних этнонимов, полна противоречивых, взаимоисключающих представлений.
В древнерусских документах весь устойчиво связывается с Белым озером. Видимо, вследствие того, что в период зарождения Древнерусского государства Белозерский ареал играл благодаря волжской торговле более важную роль, чем Приладожье, в документах упоминается именно белозерская весь (Бубрих, 1947; ItkonenTJ., 1971).
Несмотря на то что в литературе традиционно признается связь между древнерусским этнонимом весь и прибалтийско-финским термином vepsä, для языковедов это далеко не очевидно. Крупнейший специалист в области исторической фонетики прибалтийско-финских языков Э.Н. Сетяля считал эту связь фонетически не обоснованной {Setälä, 1917. S. 505). Проблематичность тождества весь-вепсы, выражается и в том, что филологически неясно, какой вариант первичен: восходит ли рус. весь к приб.-фин. vepsä (SKES) или, наоборот, приб.-фин. vepsä к рус. весь {Богданов, 1958. С. 63). Не помогает в разрешении проблемы на сегодняшний день и этимология, не существует сколько-нибудь надежной этимологической интерпретации этнонима. Среди исследователей достаточно широкое признание получила так называемая «теория клина» (фин. vaaja-teoria), которая исходит из того, что в ряде прибалтийско-финских и саамских этнонимов отражается лексема, обозначающая клинообразный родовой знак (vepsa < саам, vuowje 'плавник рыбы') (SKES; также ср.: Валонен, 1982. С. 74—82). Однако в последние годы она подвергается серьезной и достаточно обоснованной критике {Koivulehto, 1997; Grünthal, 1997).
Чрезвычайно сложна также проблема отражения этнонима весь в топонимике, поскольку в целом ряде случаев, особенно относящихся к территории исторической Водской пятины (ср. топонимы Сорольская весь, Меглинская весь и др.), скрывается древнерусская лексема весь - 'деревня' {Попов, 1973. С. 81-82). Иными, неонимическими, могут быть по мнению исследователей истоки элемента весь в белозерских топонимах типа Череповесь, Мадовесь, Арбужевесь, Луковесь и др.
Упоминания о веси известны также в западноевропейских (Vasinabronkas, Wizzi, visunnus) и арабских (вису, ису) источниках, хотя связь последних с бело-зерской весью в последние десятилетия подвергается сомнению {Lytkin, 1970. С. 467; Макаров, 1990. С. 131). Речь идет скорее о населении, проживавшем значительно восточнее, в верховьях Камы и Северной Двины. Предлагается и компромиссное решение, исходящее из того, что арабские источники отразили продвижение белозерской веси на восток {Griinthal, 1997. S. 107).
Приведенные выше противоречивые представления трудно поддаются суммированию. Во-первых, этноним vepsa имеет в прибалтийско-финском мире узкое распространение и известен только в карельском и финском. При этом считается, что он проник в эти языки в результате относительно поздних контактов с вепсами. Во-вторых, следует принять во внимание, что этноним представлен в основном на востоке вепсского ареала. Наконец, необходимо учесть, что в письменных источниках весь устойчиво привязывается к Белозерью. Принимая все это во внимание, резонно предполагать восточные, неприбалтийско-финские корни этого этнонима, распространившегося в прибалтийско-финской языковой среде вместе с тем восточным этнокультурным воздействием, которое исследователи склонны усматривать на разных срезах вепсской культуры. Это в свою очередь дает основание ставить вопрос об этнических корнях белозерской веси древних источников, которые приводили ее в одном ряду с верхневолжскими племенами мерей и муромой, возможно, не только из-за географической, но и этнической близости. Не исключено, что весь - это особый этнос, оставивший во многом загадочную топонимию, которой изобилует Белозерье.
Не менее запутаны и судьбы исторической чуди. Аргументами в пользу того, что за летописной чудью скрываются вепсы, является официальное употребление этнонима применительно к вепсам в России, а также то, что вепсы сами идентифицируют себя с чудью. Немаловажно, что в ряде письменных источников XIII-XIV вв. применительно к вепсам использован этноним чудь. С другой сторон, в более ранних документах связь между чудью и вепсами не столь очевидна; наряду с этим термин чудь употреблялся и к эстонцам, и к води, а также к древнему населению Верхней Руси, говорившему на восточном прибалтийско-финском прадиалекте, отразившемся в целом ряде позднейших прибалтийско-финских языков.
Спорна и этимология этнонима чудь. Наиболее продуктивной нам представляется мысль Д.В. Бубриха о том, что этноним был принесен на территорию Верхней Руси славянами. Последние усвоили его в древности в результате контактов с германцами (древнеслав. *tjudjь 'чужой народ'), а затем, при продвижении в Приильменье и на Волхов, стали использовать его применительно к тамошнему местному прибалтийско-финскому населению (Бубрих 2-26). По мере древнерусского освоения Севера ареал употребления этнонима расширялся. Из русского языка этноним, видимо, вошел и в саамскими, и в коми языки. Некоторые фонетические сложности, возникающие в связи с последним утверждением, в принципе преодолимы, если предположить, что термин мог распространяться в качестве своеобразного "бродячего” слова, проникающего из языка в язык вместе с фольклорными сюжетами (Gbünthal 1997. S. 169), что как раз свойственно для саамского cuhti – čuppe чудь, враг и зырянского t'sud 'древний народ, обитавший некогда на зырянской территории'.
Муллонен И.И. Территория расселения и этнонимы вепсов в XIX – XXвв. // Прибалтийско-финские народы России. Москва. «Наука» 2003г. С.333-341.